Романтическая "чушь"...

мерси, мерси, но ведь это на самом деле просто романтическая чушь, главное то-что у нас внутри, чтомы чувствуем, что лелеем и храним, как самый дорогой камень в мире, наша любовь.

 

Даж если я знаю, что ни када не увидишь эти мои слова и всё равно не могу сказать, написать.................я знаю что не нужно это всё тебе
И застревают слова в горле

 

Вот снова наступает утро и я иду открыть окно,
но вот остановилась на минутку и вспомнила тебя- все было так давно ...
Не знаю что меня вдруг побудило
сейчас сегодня вспомнить о тебе
возможно сильно я тебя любила,
а может это было как во сне....

 

Прости,что заставляю тебя мучаться,своим дурным эгоизмом,я буду стараться держать себя в руках,только мне нужно время
я без тебя не смогу

 

Какая разная бывает любовь. И каждый, кто видит скажет-вот настоящая любовь. Но я же знаю, что ты, только один... моя боль, мое сердце, моя жизнь.
Какая она любовь? Безответная, когда вы не вместе или когда вместе, но не взаимно?
Как я искусно залечила свои раны холодом.
Как жаль, что все расстаяло лишь при твоем приближении...

 

Какая же странная штука эта любовь...то мне её к чёрту не надо...то опять вспоминаю и блин,снова охота) так вот и разрываюсь...

 

Сколько раз я хотела сказать тебе слова и столько же раз отказывалась от попытки...Я не хочу ненавидеть тебя, но ненавижу...Я не хочу любить тебя, но не могу иначе...Я не хочу боли, но без нее умру...Я знаю, что вина лишь моя, но не могу не винить тебя...
Я хочу тебя, я хочу,чтобы ты все понял и услышал без слов...
Я хочу, чтобы ты ушел из моей жизни...

 

Эх...когда-то у меня были такие же пожелания одной девушке...
но потом йа понял - не будь её йа бы и был таким придурком,которому ничего не надо,кроме погонять мячик и не посидеть в интернете...
мне было пох до общечеловеческих ценностей,что такое боль (настоящая!!!) йа не знал...теперь знаю...и могу теперь понять и помочь советом тем,у кого похожая ситуация...
Просто спасибо,что ты есть... йа тебя никогда не забуду,да и не хочу забывать)

 

Говорю, что забыла, что не вспоминаю. Но кого я обманываю? Только себя.
Я рада, что ты не звонишь, не пишешь. Но в тот же час мне так не хватает тебя. Мне не хватает твоего голоса. Мне наверное не было так тяжело, как только мы расстались. Возможно тогда была еще обида, немножко злости. Сейчас все испарилось и я понимаю, как мне тебя не хватает. Как мне тяжело тебя забыть. Но ты не наверное не чувствуешь того же. А возможно ты уже и не помнишь обо мне…

 

..Когда-то я думала, что такое случается только в очень добрых сказках…
И ты подарил мне одну из них – необыкновенную и удивительную..
Я думала о тебе даже тогда, когда не знала, что ты есть на свете... Я мечтала о безумной любви, которая подарит крылья..
Как грустно и радостно осознавать, что моя жизнь до встречи с тобой была лишь черно-белой. Ты смог раскрасить её во все цвета радуги …
Когда ты рядом у меня внутри зажигается огонек,ласково и нежно согревающий меня... Мне так уютно рядом с тобой, что я забываю обо всем на свете..Я растворяюсь в твоих объятьях и таю от твоих поцелуев…. Ты -- мой маленький мир, который не заменит даже вся вселенная...
Ещё совсем недавно мне и в голову не могло прийти, что о человеке можно думать каждую минуту... Оказывается, можно ещё чаще...
Я люблю тебя, мой родной

 

nata_N а женщины никогда не ошибаются...))

 

В первый раз
Впервые в комнате, не зажигая свет,
С тобою мы весь вечер проведем.
И знают все, ведь это не секрет,

Что будем мы хотеть лишь одного вдвоем.
Твоя рука скользнет по телу моему,
Остановившись вдруг на талии моей.
На блузке пуговицы нежно расстегнув,
Сгораем мы с тобой в огне страстей.

Слышны движенья наши в тишине
И поцелуи музыкой слились.
Ты изучил все клеточки во мне,
И тут мои желания сбылись.
И что сопротивляться мне теперь,
Ведь нам сегодня вместе хорошо.
Ты мне сказал: "Тебе понравится, поверь!"
И ты вошел в мой мир, и ты вошел…

 

увы, а мне не повезло и потому читаю горестные строки:

Николай Асеев
Из поэмы
"ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ"

Нет,
ты мне совсем не дорогая;
милые
такими не бывают...
Сердце от тоски оберегая,
зубы сжав,
их молча забывают.
Ты глядишь -
меня не понимая,
слушаешь -
не видя и не веря,
даже в этой дикой сини мая
видя жизнь -
как смену киносерий.
Целый день лукавя и фальшивя,
грустные выдумывая шутки,
вдруг -
взметнешь ресницами большими,
вдруг -
сведешь в стыде и страхе руки.
Если я такой тебя забуду,
если зубом прокушу я память -
никогда
к сиреневому гуду
ни идти сырыми мне тропами.
"Я люблю, когда темнеет рано!" -
скажешь ты
и станешь как сквозная,
и на мертвой зелени экрана
только я тебя и распознаю.
И, веселье призраком пугая,
про тебя скажу смеясь с другими:
- Эта -
мне совсем не дорогая!
Милые бывают не такими.

 

Эээхх...грустный такой стишок...

Ее мечты - не о тебе,
И в снах ее, увы, не ты,
Стихи ее не о тебе,
Не о тебе ее мечты!
Ее мечта - обрывок фразы,
Свет монитора в темноте,
Ее герой - как принц из сказок…
Но это все не о тебе.
Она мечтает о закатах,
И слушать, как шумит прибой,
И грома гулкие раскаты,
Увы, но только - не с тобой.

Смотреть, как падают снежинки,
И, как ручьи, бегут весной
В калейдоскопе дней картинки,
Увы, но только - не с тобой.
И слушать перебор гитары,
К плечу прижавшейся щекой
Мотив знакомый и усталый…
Увы, но точно - не с тобой.

 

Я хочю попросить прощения у одного человека...
да увы он не прочтет это сообщение...
он даже не узнает этот ник и меня под ним...
и за это тоже просит что я скрылась....
прости что я не рядом в эту минутут и пусьт как бы нам хотелось быть сейчас в месте увы это не возможно, может в ближайшем будущем но не сейчас...
а так хочется прижатся к тебе почуствовать тыои прикаснавения....

да я тебя люблю и этого не скрываю...
и знаю что ты любишь меня...
мне тебя очень не хаватаеть....

 

Я люблю тебя! Слышишь?
Я люблю тебя! Знаешь?
Я люблю твои губы и улыбку твою!
Я люблю, как ты дышишь, смеёшься и плачешь!
Я люблю тебя даже, если ты отвернешься...

 

Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.Люблю.

И еще чуть-чуть...

 

бедные....как вам не повезло((( ...))

 

а я люблю стихами всё выражать,но именно своими стихами,а не переписаными с интернета

Говорил что похожа я на тебя...
на ту,которая любит тебя
на ту ,что жить не может
на ту,что только хочет
взамен просила лишь любить
А ты смог так просто меня забыть
Всего лишь слух,о том что я плохая
И осталась жить я ,неживая
Поверил раз,поверишь два..
в голове у тебя одна пустота
Прошу послушать только раз
но слова слышу я отказ
на сердце боль,тоска печаль
и тебе меня никак не жаль!!
может вам не понравиться,но это именно то что у меня на душе

 

"Як Холодно без тебе сумно як
Заплакані вікна
С тобою бути мій таемний знак
Що жити без тебе
Ніяк не звикну
Як холодно коли тебе нема
Від сонця не воскресну
Бо в серці залишилася зима
А над тобою - теплі весни"
Сердце твердит одно, но разум настаивает на другом…

Время идет, а боль не проходит. Живу самообманом. Стараюсь изгнать тебя со своих мыслей, со своего сердца, но почему – то не очень получается. Думала если уеду далеко – далеко, то перестану думать о тебе. Нет не получилось. Как только сердце успокоилось, как тут твоя смс и звонок. Я не могу понять что ты хочешь от меня. Какие – то непонятные нотки в твоем голосе. Но я знаю одно, что никогда не перечеркну точку, которую мы поставили почти два месяца назад. И надеюсь сделаю правильно…

 

Счас я какую-нибудь чушь забацаю

Все валится из рук. Моя оперативка просто не выдерживает. Мысли...
Сотни, тысячи бесполезных, никому не нужных мыслей. Я. Ты. Игра слов. Приз утерян. Мы.
Когда мы начали встречаться, я думала что это не серьезно. Я чувствовала свою неприкосновенность. Ты удивлялся, почему я тебе не звоню, не спрашиваю как дела, мне все равно, есть ты, или нет. Находил для себя причины, что я обиделась на что-то, или гордая и не хочу бегать. Я легко соглашалась с тобой, мне было все равно.
Ты часто снился мне. ... Я не могла подолгу заснуть после наших встреч.
Я тебе рассказала и мы вместе смеялись. Ты удивился. Мне так нравилось, когда ты удивлялся мне. Когда обнимал меня. Кружилась голова от твоих поцелуев. Дрожали руки от мысли о расставании.
Мне было стыдно любить тебя. Я как будто стала глупой и беспомощной.
Но даже это состояние я бы выдержала. Если бы ты любил меня. Это невозможно. Невозможно любить того, кто умирает...
Все так просто без тебя.
Сотни и тысячи никому не нужных, бесполезных мыслей.
Ты останешься в моем сердце. А я останусь в чьем-то другом. Любовь будет рядом с нами. Дотянуться бы рукой...

 

Такая до боли знакомая чушь. Наверное все через это отчасти проходят)))

 

Більше я не дамся смутку в полон
І не наздожене мене печаль
Я не заплачу за тобою знов
Прощавай, прощавай, любий, любий.

Двічі в одну річку не ввійдеш
Не благай мене
Ти зі мною щастя не знайдеш
Не руйнуй, що є
Наша пам’ять збереже любов,
Що у нас була
Вибач, зрозумій - я розлюбила.

Те, що вже минуло, не повернеш
І ти не знайдеш ніжність в моїх очах
Щастя, що втікає, не доженеш
Ти один, я одна, любий, любий.

 

Ты меня любишь? - спросила она после их долгого пребывания в тишине.
- Ты же знаешь - робко ответил он.
Она подошла к приоткрытому окну и молча уставилась на улицу.
- А прыгнешь ради меня? - спросила она, так и не повернувшись к нему.
Он немного постоял в раздумье, затем подошел к окну, открыл его и, встав на подокойник, тихо сказал:
- Толкни...

 

Я очень люблю тебя...
Мне хочется тебя обнять,
Дотронуться до тела твоего,
Но ты не можешь этого понять,
Ведь ты не знаешь чувства моего.
О, если б знал ты, как мне нужно
Твоё внимание, любовь!
И как мне трудно в этой жизни
Без нежных, милых твоих слов...

 

Боже...сильно зацепило...

 

Я всю жизнь считала, что настоящая любовь не может быть с первого взгляда. Но однажды всё изменилось…
Это был обычный день, который не предвещал ничего нового. Я проснулась, собралась и пошла в институт. Первая пара началась как обычно с конспектов, но к концу к нам зашёл декан и сообщил, что в нашей группе будет учиться новый студент. Никто не обратил на это внимание, все решили, что опять какой-то псих придёт к нам на одну четверть.
Вторая пара. Мы писали самостоятельную работу, и тут вошёл он. Высокий, красивый и просто милый парень. Его звали Сергей. Это был наш новый студент. «Интересно у него есть девушка? И какие ему нравятся? Что, сдавать работу! Уже! Не может быть! Какой кошмар, я совсем ничего не написала». И так прошло ещё несколько часов. Я всё время думала о нём.
Ну вот, учебный день закончился – это хорошо. На улице шёл снег, лёгкий и мягкий. «Обожаю такую погоду!» Я шла медленно, никуда не спеша. Вдруг я услышала:
- Постой, ну постой же…
Я обернулась, за моей спиной стоял он.
- Извини, я просто не знаю, как тебя зовут. Я – Сергей. И я хотел бы, чтобы ты помогла мне с некоторыми вещами.
- Для начала, я – Саша. И с чем я должна тебе помочь?
- Александра – красивое имя! Ну, расскажи о преподавателях твоёй группы, а ещё не могла бы ты помочь мне с конспектами?
- О преподавателях моёй группы, вообще-то она теперь и твоя!..

Мы шли и разговаривали обо всём. Я не могла поверить, что он решил обратиться за помощью именно ко мне. За время разговора я узнала, что у него нет девушки и то, что я как раз в его вкусе. Он проводил меня до дома и оставил свой номер телефона.
Весь вечер я просидела у телефона, но так и не решилась ему позвонить. Я не могла не думать о нём. Он такой милый и, кажется, я влюбилась. По-настоящему влюбилась. С этой мыслью я легла спать и уснула, думая лишь о нём.
Утром у меня было хорошее настроение, пока не позвонила Настя. Она мне сказала, что видела Сергея со Светкой («звездой» нашего института). Они шли и мило болтали, а потом Светка повисла на нём словно петля на шее. Узнав это мне весь день было не по себе, мне хотелось убить Светку, но я понимала, что это очень глупо.
Утро следующего дня не предвещало ничего хорошего, и мои предчувствия меня не подвели! Придя в институт, мне сразу же доложили, что Света всем говорит о том, что она встречается с Сергеем. Я этому не поверила, и сама подошла к ней.
- Свет, я тут слышала, что ты встречаешься с новеньким?
- Да, а что нельзя?! Он кем-то занят?! Мне он сказал, что у него никого нет, и то, что я могу занять это место!
- Я тоже слышала, что у него никого нет, и я думаю, что ты идеально ему подойдёшь.:-((
- Да я тоже так думаю! Мы с ним идеальная пара!
Поговорив со Светой, мне стало очень обидно, ведь я рассчитывала на эти отношения, он ведь первый к кому я испытала поистине глубокое чувство – любовь.
Весь день я думала, почему же он выбрал её, ведь она не в его вкусе, хотя кто сказал, что он говорил мне правду - я в этом больше не уверена. Сразу после института я решила прогуляться и немного развеется, а то все эти события совсем выбили меня из колеи. Я решила пройтись по своей любимой аллеи, там было спокойно и ничто не напоминало о сегодняшнем происшествии. Но моё спокойствие быстро кончилось, за спиной я услышала до боли знакомый голос – это был он - виновник моих страданий.
- Саша, постой! Подожди меня!
Мне не хотелось это делать, но моё сердце заставило меня остановиться.
- Привет, Саш. Что ты тут делаешь, одна?
- Мне просто захотелось прогуляться и вот я здесь,- холодно ответила я.
- У тебя что-то случилось? Расскажи, может я смогу чем-то помочь?
- Нет, не думаю. Сейчас ты единственный кто меньше всех может мне помочь.
- Может, всё же расскажешь. Вдруг я тот самый человек, что сможет тебе помочь!
- Ну, если ты настаиваешь. Мне нравится один парень, я ему тоже симпатична, но при этом он встречается с девушкой абсолютно ему не подходящей. Я не знаю, как мне поступить.
- А он знает о твоих чувствах?
- Нет в открытую я ему не говорила, но по нашим разговорам можно было понять, что он мне симпатичен.
- Так может, ты напрямую ему скажешь о своих чувствах?!
- Понимаешь, я боюсь, что он не ответит мне взаимностью.
- А если ты не рискнешь, то он даже не узнает о твоих чувствах. И тогда не будет ни единого шанса быть вам вместе.
- Ты прав. Да кстати, я тут слышала, что ты встречаешься со Светкой – это правда?
- Нет, что за глупость?! Кто тебе это сказал?
- Да все об этом только и говорят.
- Ты больше всех слушай! Ты не представляешь. Вчера столкнулся с ней вечером, ну предложил проводить до дома поздно всё-таки, а она всю дорогу висла на мне, я прям, не знал, куда от неё деться.
- Правда, какое облегчение - вы с ней не встречаетесь!
- Я лучше повешусь, чем буду с ней встречаться!..

Мы шли и болтали, пока он не пригласил меня к себе на чай. Я, не раздумывая, согласилась, так как уже давно замерзла. У него было тихо и спокойно. Он предложил мне пройти на кухню.
Мы сидели на диванчике и молчали. Сначала я всё время смотрела на часы, висевшие на стене, потом мой взгляд остановился на его глазах. Они просто манили меня, и я была не в силах отвести взгляд. Они были такие же бездонные, как омут, и такие же голубые, как небо. Я просто потерялась в его глазах. Вдруг я ощутила нежное касание на своих губах, и мой разум покинул тело навсегда. Наши губы сплелись в нежном поцелуе, а его руки заключили меня в свои объятья.
После этого поцелуя я поняла, что нет ничего лучше, чем целоваться с человеком, которого любишь всем сердцем.
На следующий день после нашего поцелуя он предложил мне стать его девушкой. Я, конечно же, согласилась, ведь я ждала этого с первого дня нашего знакомства. И вот теперь мы вместе и я уверена, что ничто на свете не сможет разлучить нас, ведь мы так сильно и искренно любим друг друга.

1-2 января 2007
(Частичные зарисовки были придуманы в июле 2006г.
В том числе и приблизительный сюжет.)
сразу скажу написано не мной, а моей знакомой



Я всю жизнь считала, что настоящая любовь не может быть с первого взгляда. Но однажды всё изменилось…
Это был обычный день, который не предвещал ничего нового. Я проснулась, собралась и пошла в институт. Первая пара началась как обычно с конспектов, но к концу к нам зашёл декан и сообщил, что в нашей группе будет учиться новый студент. Никто не обратил на это внимание, все решили, что опять какой-то псих придёт к нам на одну четверть.
Вторая пара. Мы писали самостоятельную работу, и тут вошёл он. Высокий, красивый и просто милый парень. Его звали Сергей. Это был наш новый студент. «Интересно у него есть девушка? И какие ему нравятся? Что, сдавать работу! Уже! Не может быть! Какой кошмар, я совсем ничего не написала». И так прошло ещё несколько часов. Я всё время думала о нём.
Ну вот, учебный день закончился – это хорошо. На улице шёл снег, лёгкий и мягкий. «Обожаю такую погоду!» Я шла медленно, никуда не спеша. Вдруг я услышала:
- Постой, ну постой же…
Я обернулась, за моей спиной стоял он.
- Извини, я просто не знаю, как тебя зовут. Я – Сергей. И я хотел бы, чтобы ты помогла мне с некоторыми вещами.
- Для начала, я – Саша. И с чем я должна тебе помочь?
- Александра – красивое имя! Ну, расскажи о преподавателях твоёй группы, а ещё не могла бы ты помочь мне с конспектами?
- О преподавателях моёй группы, вообще-то она теперь и твоя!..

Мы шли и разговаривали обо всём. Я не могла поверить, что он решил обратиться за помощью именно ко мне. За время разговора я узнала, что у него нет девушки и то, что я как раз в его вкусе. Он проводил меня до дома и оставил свой номер телефона.
Весь вечер я просидела у телефона, но так и не решилась ему позвонить. Я не могла не думать о нём. Он такой милый и, кажется, я влюбилась. По-настоящему влюбилась. С этой мыслью я легла спать и уснула, думая лишь о нём.
Утром у меня было хорошее настроение, пока не позвонила Настя. Она мне сказала, что видела Сергея со Светкой («звездой» нашего института). Они шли и мило болтали, а потом Светка повисла на нём словно петля на шее. Узнав это мне весь день было не по себе, мне хотелось убить Светку, но я понимала, что это очень глупо.
Утро следующего дня не предвещало ничего хорошего, и мои предчувствия меня не подвели! Придя в институт, мне сразу же доложили, что Света всем говорит о том, что она встречается с Сергеем. Я этому не поверила, и сама подошла к ней.
- Свет, я тут слышала, что ты встречаешься с новеньким?
- Да, а что нельзя?! Он кем-то занят?! Мне он сказал, что у него никого нет, и то, что я могу занять это место!
- Я тоже слышала, что у него никого нет, и я думаю, что ты идеально ему подойдёшь.:-((
- Да я тоже так думаю! Мы с ним идеальная пара!
Поговорив со Светой, мне стало очень обидно, ведь я рассчитывала на эти отношения, он ведь первый к кому я испытала поистине глубокое чувство – любовь.
Весь день я думала, почему же он выбрал её, ведь она не в его вкусе, хотя кто сказал, что он говорил мне правду - я в этом больше не уверена. Сразу после института я решила прогуляться и немного развеется, а то все эти события совсем выбили меня из колеи. Я решила пройтись по своей любимой аллеи, там было спокойно и ничто не напоминало о сегодняшнем происшествии. Но моё спокойствие быстро кончилось, за спиной я услышала до боли знакомый голос – это был он - виновник моих страданий.
- Саша, постой! Подожди меня!
Мне не хотелось это делать, но моё сердце заставило меня остановиться.
- Привет, Саш. Что ты тут делаешь, одна?
- Мне просто захотелось прогуляться и вот я здесь,- холодно ответила я.
- У тебя что-то случилось? Расскажи, может я смогу чем-то помочь?
- Нет, не думаю. Сейчас ты единственный кто меньше всех может мне помочь.
- Может, всё же расскажешь. Вдруг я тот самый человек, что сможет тебе помочь!
- Ну, если ты настаиваешь. Мне нравится один парень, я ему тоже симпатична, но при этом он встречается с девушкой абсолютно ему не подходящей. Я не знаю, как мне поступить.
- А он знает о твоих чувствах?
- Нет в открытую я ему не говорила, но по нашим разговорам можно было понять, что он мне симпатичен.
- Так может, ты напрямую ему скажешь о своих чувствах?!
- Понимаешь, я боюсь, что он не ответит мне взаимностью.
- А если ты не рискнешь, то он даже не узнает о твоих чувствах. И тогда не будет ни единого шанса быть вам вместе.
- Ты прав. Да кстати, я тут слышала, что ты встречаешься со Светкой – это правда?
- Нет, что за глупость?! Кто тебе это сказал?
- Да все об этом только и говорят.
- Ты больше всех слушай! Ты не представляешь. Вчера столкнулся с ней вечером, ну предложил проводить до дома поздно всё-таки, а она всю дорогу висла на мне, я прям, не знал, куда от неё деться.
- Правда, какое облегчение - вы с ней не встречаетесь!
- Я лучше повешусь, чем буду с ней встречаться!..

Мы шли и болтали, пока он не пригласил меня к себе на чай. Я, не раздумывая, согласилась, так как уже давно замерзла. У него было тихо и спокойно. Он предложил мне пройти на кухню.
Мы сидели на диванчике и молчали. Сначала я всё время смотрела на часы, висевшие на стене, потом мой взгляд остановился на его глазах. Они просто манили меня, и я была не в силах отвести взгляд. Они были такие же бездонные, как омут, и такие же голубые, как небо. Я просто потерялась в его глазах. Вдруг я ощутила нежное касание на своих губах, и мой разум покинул тело навсегда. Наши губы сплелись в нежном поцелуе, а его руки заключили меня в свои объятья.
После этого поцелуя я поняла, что нет ничего лучше, чем целоваться с человеком, которого любишь всем сердцем.
На следующий день после нашего поцелуя он предложил мне стать его девушкой. Я, конечно же, согласилась, ведь я ждала этого с первого дня нашего знакомства. И вот теперь мы вместе и я уверена, что ничто на свете не сможет разлучить нас, ведь мы так сильно и искренно любим друг друга.

1-2 января 2007
(Частичные зарисовки были придуманы в июле 2006г.
В том числе и приблизительный сюжет.)
сразу скажу написано не мной, а моей знакомой

 

Прости за то, что встретила тебя.
Прости за то, что я хочу быть рядом с тобой.
Прости за то, что доверяю тебе.

Я ХОЧУ К ТЕБЕ, ЗАЙ! Ты самое лучшее, что есть у меня жизни!

Люблю и скучаю.





Мне так жаль, что ты это не увидишь...

TO BE CONTINUED...

 

Почему ты молчишь? Почему? .. Я верю, я верю, ты меня любишь.. Но почему ты все время молчишь о том, промолчишь.. не скажешь ((( Извини, если делаю глупости, не со зла, наговорю всякую чушь... да, я так сказала, значит я думаю так, НЕТ! Я не хочу делать тебе больно.. Я хочу тебе всего самого лучшего!! ... прости, видимо .. видимо я люблю тебя как-то по своему... незнаю.. извини за то,что не могу подобрать слова.....трудно.. Не понимай меня! Ты это делал уже очень много раз... ты не устал? хочу чтоб тебе было хорошо.... Извини, извини что ты никогда не прочитаешь то,что я тебе тут написала ... 9.08.07 9:40

 

прости меня за то,что я иногда срываюсь по мелочам...прости за то,что иногда причиняю тебе боль...прости за всё-всё,что я тебе когда-либо причинила плохое...
я люблю тебя)
помнишь,как мы сидели ночью у костра и думали о том,как жаль,что заканчивается лето?
помнишь,мы целый день были вместе,когда ты приехал с Венгрии?
помнишь,когда я встречала тебя у поезда,и когда ты вышел,я буквально прыгнула к тебе в обьятья?
помнишь,как я плакала,одна,в ночном городе,а ты был рядом и говорил мне самые сладкие слова?
помнишь,как ты позвонил мне и попросил посмотреть в окно,где на крыше соседнего дома стоял ты и махал мне руками?
я всё это помню...и мне тепло от этих воспоминаний...их очень много,и всё благодаря тебе....я люблю тебя.

 

Впервые мое чувство на столько осознанно...на столько понято мной....потому и на столько крепко и сильно,что затуманивает мою гордость....настолько ярко,что все,что было ДО,не стоит и гроша...не может даже припомниться...это чувство...оно на столько твердо и решительно,что пробьет любые преграды...решит любые трудности и проблемы...оно на столько нежно,что закроет все острые углы,переживет все притирки и зальет усладой всю НАШУ жизнь...оно на столько красиво,что строет безумные фантазии в моей голове....на столько серьезно,что я точно решила,в этой жизни я ТОЛЬКО твоя.....мне не нужно других...я не могу представить себя с другим человеком...а представлять и не надо.........чувство ВЗАИМНО, и от этого я на столько счастлива.......ЛЮБЛЮ тебя,родной.....твоя на век,все для тебя.......

 

С любимыми не расставайтесь...С любимыми не расставайтесь...С любимыми не расставайтесь...всей кровью прорастайте в них...и каждый раз на век прощайтесь...и каждый раз на век прощайтесь...и каждый раз на век прощайтесь...когда уходите на миг!!!!!!!

 

Так что же такое любовь?
Специально для этого собрался конгресс, чтобы этот вопрос и выяснить.
Встает председатель комиссии и говорит:
Я думаю, что любовь это болезнь, которая требует постельного режима.
Встает врач и говорит:
Ну извините какая же это болезнь?
Когда она требует столько физической силы. Эта работа.
Встает инженер и говорит:
Нет ну какая же это работа! Когда главный член простаивает. Это процесс.
Встает прокурор и говорит:
Нет, это не процесс. Какой же это процесс когда одна сторона дает, а другая берет. Это взятка.
Встает адвокат и говорит:
Нет, позвольте, какая же это взятка! Когда обе стороны удовлетворены. Это искусство.
Встает актер и говорит:
Ну уж нет! Какое же это искусство когда нет зрителей. Это наука.
Встает профессор и говорит:
Нет позвольте! Какая же это наука когда самый последний студент может, а я нет. Это сделка.
Встает еврей и говорит:
Ну так и здравствуйте! Какая же это сделка, когда вкладываешь больше, а вынимаешь меньше. Это обман.
Действительно народная мудрость гласит:
Женщина любит ушами, а мужчина глазами. То бишь если она ударит ему в глаз, а он ей в ухо с любовью навсегда будет покончено.
Мой отец доктор заслуженных наук считает, что в мире существует 3 самые распространенные позы:
1 поза – когда женщина лежит на спине, мужчина лежит на ней.
2 поза – когда мужчина лежит на боку, женщина тоже лежит на боку.
3 поза – когда мужчина лежит на боку, мужчина тоже лежит на боку, а женщина побоку.
Ну совершенно другую ипостать имеет секс супружеский.
В супружеском сексе рассматриваются 3 стадии развития.
Самая низшая стадия – когда молодые только поженились и занимаются сексом в доме везде где непоподя. На полу, на стенах, и даже на потолке.
Уже через 5 лет супружеской жизни наступает 2 стадия супружеского секса – это секс кроватный. Это супруги занимаются сексом уже только в постели.
Ну и самая высшая ипостать супружеского секса это секс коридорный. Это когда супруги утром выходя из разных комнат встречаются в коридоре и глядя друг другу в честные глаза говорят Fack you!

Вот небольшое определение любви!

 

Я знаю, ты где – то есть. Ты так же одинок, как и я. Разве тебе не надоело одиночество? Мне надоело. Я очень хочу быть с тобой. Я буду любить тебя. Я буду с тобой нежна и ласкова. Ты только приди ко мне…

 

Блииин...!!! Душа разрывается!
Как ты мог мне врать всё это время!?
Я думала, что узнала человека, которому можно доверять! А ты...
Но может я всё преувеличиваю? Хотя, какое право я имею тебе не доверять!? Я так запуталась... Прости, что не могу набраться смелости и поговорить с тобой Но мне сейчас сложно и противно поднимать эту тему...

 

Получается любовь - это 1 большой анекдот!))))))))))

 

Может и так, а может и нет. Ето не узнать пока не испытаешь на своей шкуре. ))

 

Любовь - это мерзкая болезнь) как грипп
но так приятно болеть гриппом,когда хочется прогулять школу/институт/работу

 

Вот и настал етот день! Сегодня мы вновь встретимся! Три дня без твоей улыбкы от которой мне хочеться сойти с ума и взлететь в небо и достать тебе всё звёзды галактики, а твои глаза просто... просто... просто слов не достаточно что бы выразить то что они делают со мной, ещё никто не придумал таких слов чтобы описать всё мои чуства к тебе! Солнце, обещай что ты больше никогда не бросишь меня, потому что тогда ты сделаёш счасливишего человека на Земле несчатливишем во всём мире!

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!!!

 

ОН УХОДИЛ. ОНА МОЛЧАЛА.
А ей хотелось закричать
Не уходи! начнём сначала!
Давай попробуем начать!
Он оглянулся у порога,
Свою решительность неся.
Хотел Он крикнуть
Ради Бога! Прости меня
Верни меня!
Не закричал. Неподошёл
ОНА МОЛЧАЛА. ОН УШЁЛ.

 

Как же ты не понимаешь, что будущего не будет!!! Почему это понимаю только я? Не нужно лгать, не нужно обещать того чего никогда не будет. Мне ничего от тебя не нужно…

 

И вот то чего я так боялся случилось! Ещё вчера я хотел жыть только для тебя и думал что ето тебе нужно, а уже сегодня я не знаю зачём я на етом мире существую и для чего етому миру такой человек как я, если я не смогу сделать тебя счастливым, я поступился етим местом другому значит мне уже не смысла существовать в етом мире без цели! Хочеться с ним простится и на всегда забыть тебя! Спасибо за то что хотя бы пару дней я мог почуствувать себя счастилив, прощай моя любовь и моя жизнь! Я ещё может быть вернусь к тебе.. может быть.... ах как бы мне етого хотелось, ну а пока я с тобою прощаюсь!!

 

Почему ты мне сказала что ты стерва? Ведь я бы мог обидеться на эти слова. Но я был гордым самоуверенным идиотом который что твоя стервозность пройдет. Но оказалось что она так и не прошла. Я просто хочу уйти от тебя, забиться в темный угол и сидеть смотря в одну точку на небе. На звезду которая рано или поздно упадет!

 

Минута, ещё одна минута! Господи, ну почёму они так долго тянуться без неё! И ещё одна минута, убейте меня кто нибудь! Они такие долгие и тоскливые без тебя моё Солнышко, а когда мы встречаёмся, то они летят как мгновения! Время- ты мой враг!

 

ты сидел рядом и молчал, даже не хотел ни в чем разбираться. не хотел ничего спрашивать...

 

Она подошла и спросила. Что с тобой. Я как всегда по привычке ей ответил что все нормально. Хотя в душе терзали мутные сомнения.

 

Ань... ты про... меня?

 

ты знаешь ответ на этот вопрос...
Мы уже почти всё решили

 

рe: Романтическая "чушь"...

эх... у когото всё хорошо и они делятся своим щастьем... у кого то всё плохо и они тут изливаюцца... ну а я не сделаю ни того ни того потому что у меня всё серо...и уныло...

 

Прошлое...
Спасибо, что показал мне, какая я на самом деле.